Родник

— Явилась, живая душа на костылях! — проворчал дед Григорий, услышав стук калитки, а потом и увидев семенящего по двору закадычного дружка своего и родственника по линии жены Михея. — Где тебя сегодня носит? Вон уж солнышко-то чуть не в зените!
— Дак ведь пока с хозяйством, то да сё… — зачастил Михей.
— Какое хозяйство у тебя, пять куриц! — махнул рукой Григорий.
— А и пять, а догляд за ними нужон, как ты думаешь. Легко ли одному-то в таком возрасте?
— Ну, возраст у нас с тобой, скажем одинаковый. А только смолоду ты шебутной, за десять дел разом хватаешься, а потом к вечеру — язык на плечо. Неорганизованный ты, вот что. Ах, ты, хвать-мать, кажись пирог горит!
— Григорий метнулся к печке.

— Ты сильно организованный! — пробурчал в седые усы Михей. — Лето на дворе, а он печку нажварил, уши жгёт. Плита же у тебя купленная.
— Много ты понимаешь! В плите вкус не тот, не получается, как у Груши. Железо, оно и есть железо, дух хлебный портит. А тут, в русской-то, чуешь? Сейчас, маленько отдохнёт пирожок, и пойдём. Пора…

… Они вышли за околицу села и направились по протоптанной тропинке к берёзовому колку. Дед Григорий шёл широко, ступая тяжело и твердо, а дед Михей вприпрыжку семенил воробьиными шажками, то и дело путаясь в траве, потихоньку чертыхаясь:
— Бежит, как угорелый, честное слово! Дыхалки уж не хватает поспевать. В боку скололо. Сбавь скорость-то!
— Не в скорости дело, Минька, а в старости. Ползём вот с тобой, как две улитки, а ты — скорость! Такая ли она раньше-то была? А теперь что — восьмые десятки идут. Ну, пришли, слава Богу. Гляди, живой он?
— Живой, живой! Вот он, родненький наш, журчит потихоньку.

У старой берёзы бил из-под земли небольшой родничок, прозрачный и холодный. Жив он был, наверное, благодаря двум старикам, которые каждое лето любовно расчищали его, не давая исчезнуть совсем. Деревенским он был, вроде бы и за ненадобностью — колонки, колодцы, кому охота идти за семь вёрст киселя хлебать? Да и воды в нём — только жажду утолить, да лицо охладить. Ведро набрать — полдня уйдёт.
Михей и Григорий опустились на землю рядом с родником, перевели дух, испили ледяной водицы.

Потом дед Григорий несуетливо развязал узелок, расстелил на траве чистое полотенце, достал пирог, огурцы, помидорки. Дед Михей выложил из своей котомки варёные яйца, скрипящие стебли зелёного лука, и бережно поставил на землю четвертинку самодельного вина.
— Ну, давай за них, за Марию и Грушу, что ли? Помнишь?..
Выпив по стопке, старики надолго замолчали. Слова были ни к чему — думали об одном, вспоминали одно и то же уже много лет.

… Подружились на фронте, в сорок четвертом. Удивлялись все их дружбе, уж очень разные они были — спокойный Григорий, делающий всё размеренно, обдумав, слова не говоривший, не взвесив, и Михей — бесшабашный торопыга и говорун — не переслушаешь. Однако вот свела судьба на всю жизнь. Михею после войны и возвращаться, собственно, было некуда, никто его сильно не ждал. Тётка, которая растила его с восьми лет, померла, братья двоюродные на войне сгинули, с их сестрой Михея никогда мир не брал. Уговорил Григорий поехать с ним, в его деревню. А Михею что, на подъём лёгкий, как говорится, голому одеться — только подпоясаться.

Так и стали жить как братья у родителей Гриши. Скоро казус случился с друзьями, до сих пор усмехаются, вспоминая. Увидел Михей на улице девчонку — кудрявенькая, глазастая, по щекам веснушки рассыпаны. Тут уж он всё своё красноречие в ход пустил, гоголем перед ней выхаживал. Показалось, что и он ей к душе пришёлся. Встретились на другой день, она поглядела на него, как будто видит в первый раз. А когда он опять словесную артиллерию против неё выставил, вспыхнула вся и пригрозила:
— Я Грише пожалуюсь, балаболка ты несчастный! — Повернулась гордо и ушла, оставив парня в полном замешательстве.

Вчера смеялась, разговор поддерживала, а сегодня: «Балаболка!». Ещё и Гришку приплела. Стало быть… Ну, дружок, ну, хват! И ведь молчал! А тут и Григорий из-за угла появился. Крикнул девушке вслед: «Маша!» А вчерашняя Груней назвалась. Так и выяснилось, что влюбились они в двух сестёр-близнецов, эвакуированных сюда в самом начале войны. Смеялись потом все четверо, не раз и подшучивали близняшки над своими кавалерами, пока те их путать не перестали. Так и ходили вечерами вместе, сидели летом у родничка в море голубых незабудок. Женились в одно время. Дети пошли, а родничок так и остался заветным местом — семьями теперь приходили пригубить его кристальной воды.

Выросли дети, разлетелись по свету, одна за другой ушли в мир иной Груша и Маша. Пятнадцатый год, каждое лето в день рождения своих жён приходят старики к маленькому роднику. В его журчании чудятся им голоса Марии и Аграфены. А запах картофельного пирога, который наловчился сам печь дед Григорий и вовсе создаёт иллюзию того, что они, как прежде, все вместе. Посидят молча, вспомнят былые годы, и будто сил наберутся.
— Ну, пошли, что ли? — сказал дед Григорий. — Чего развалился-то? Земля сырая сегодня, прихватит спину, майся опять с тобой. Дойдёшь?
— А куда я денусь? — с кряхтением поднялся с земли дед Михей. — Я ещё это, ого-го!
— Загоготал, гусь старый. Посудину не забудь, а то лишь бы мусорить тут!
— Злой ты, Гришка, ехидный, право слово. Как я тебя столько лет терплю, сам не знаю.
Оглянувшись на родник, старики направились в село. Один широко и тяжело ступая, другой подпрыгивая на непослушных уже, больных ногах.